Homo soveticus.
То допетровский, то досоветский, то испуганный, то надутый, то спокойный и покорный, то лукавый — и не всегда приятный человек в описании социолога Юрия Левады.
В 1989 году Всесоюзный центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ) начал под руководством Юрия Левады проект «Человек советский», в рамках которого предполагалось раз в пять лет проводить анкетирование граждан с примерно одинаковым набором вопросов. Опросы были проведены в 1989, 1994, 1999 и в 2003 годах. В 2004-м Юрий Левада, выступая в лектории, организованном сайтом «Полит.ру», высказал несколько соображений о советском человеке, меняющемся во времени:
«Человек сам по себе — институт очень сложный и не всегда приятный. Но разбираться в нем стоит.
<…>
…Как только в 1989 году человека освободили, он бросился назад, даже не к вчерашнему, а к позавчерашнему дню. Он стал традиционным, он стал представлять собой человека допетровского, а не просто досоветского.
В 94-м мы получили человека испуганного и встревоженного тем, что происходит. …Тем, что у нас произошло в экономике, в хозяйстве, в криминале, во власти, потому что все прелести, которые позже мы видели, были уже тогда на столе.
<…>
…„Человек советский“ никуда от нас не делся. Или, точнее, мы сами от него никуда не делись — от этого образца, от этого эталона, который сложился или выдумался раньше.
…Это было в начале 1999 года, то есть в промежуток между войнами и почти в промежуток между царствиями. Время Ельцина явно кончалось, а какое будет дальше, никто еще угадать не мог. Хотя, с другой стороны, экономические потрясения несколько уменьшились и оказалось, что людям этого почти достаточно для того, чтобы успокоиться. Люди стали успокаиваться, стали позитивнее смотреть и на себя, и на мир.
В 2003 году новое начальство, новое время, чуть лучше живется, чуть больше зарплаты, чуть меньше задержки зарплат, которые людей изводили, не победоносная, но застрявшая война. Все как будто бы без перемен, и этого уже достаточно для прилива оптимизма. <…> …Людям, если мы под людьми имеем в виду статистическое большинство, на самом деле очень немного надо. Их легко развлечь, увлечь и не то чтобы легко „надуть“, они, скорее, сами просят: „Надуйте нас, пожалуйста! Нарисуйте нам хорошую картинку, и мы обрадуемся“.
Средний человек, условно говоря, за олигархами и за западными звездами не гонится. Он гонится за своим соседом, который немножко лучше живет. У соседа есть квартира с лишней комнатой, и я хочу квартиру, чтобы там была еще одна комната. У него есть более приличная машина, и я хочу более приличную машину и так далее.
<…>
В начале 90-х многие говорили, что очень бы хотели работать там на предприятиях с западным капиталом. Там аккуратно, чисто, платят не как в Европе, но все-таки много. А прошла пара лет, и когда людей спрашивают, на каком предприятии они хотели бы работать: на зарубежном, смешанном или частном, — они отвечают, что лучше всего на государственном и советском. Потому что спокойнее: дают мало и требуют мало. И вообще, так привычно. Это главная черта советского человека, с которой мы столкнулись: начальство делает вид, что оно ему платит, а он делает вид, что работает.
Человек не выбирает из чего ни попадя. Он выбирает из того, что у него есть, и того, что ему предлагают. Он живет в условиях тех привычек, того типа хозяйствования, того запустения и грязи, которые у нас были и остались.
Человек наш оказывается на удивление спокойным и покорным. У нас в России не было массовых социальных движений ни в старое время, ни в советское, ни в так называемое постсоветское. Забастовочные всплески, которые у нас были где-то на исходе 80-х — в начале 90-х, происходили в отдельных районах с отдельными профессиями, да и то, как правило, были придуманными сверху. А других-то не было. Люди разорялись, теряли сбережения, теряли собственность — и ничего.
Происходит одно разорение, происходит другое, дают и не выполняют обещания. Это, конечно, погубило нашего первого президента российского — Бориса Ельцина. Его возненавидели за то, что он не лег на рельсы и прочее. Но ведь это в душах происходило, а не в действиях. Никаких действий, никаких социальных акций не было, и если бы у нас была достаточно хитрая и согласованная правящая элита, то ничего бы и не менялось здесь. Терпели бы.
Меня спрашивают: перед этими мартовскими выборами
обещали и то, и другое, и стабильность, и рост, как только прошли выборы — поднимают плату за проезд, за квартиру, за транспорт, что-то собираются делать с пенсиями и так далее, люди что будут делать? Я им говорю, что ничего люди не будут делать. Будут жаловаться друг другу. Если будут очереди — будут жаловаться в очередях. Но очередей у нас сейчас нет, а это самое любимое и самое символическое место активного общения было у нас. Поэтому ничего не будет.
Человек наш лукавый, он думает, что он стерпит и его не тронут. Что кого-то разорят, а его — нет. Что он послушается и стерпит повышение цен, но сумеет получить зарплату, с которой налогов не заплатит, и покроет это повышение. Эта черта является одной из самых прочных.
Когда мы спрашиваем людей, приходилось ли им поступать вопреки тому, что совесть велит, в разные времена процентов 15 говорят, что никогда, а все остальные говорят: да. Часть людей говорит: так всегда приходилось жить. Часть говорит: ради трудового коллектива, ради семьи, а то и просто от страха, приходилось и приходится. Когда мы спрашиваем людей, а можно ли в армию не ходить и детей туда не отдавать, больше половины отвечает: можно. Можно ли без билета в трамвае ездить? 60% отвечает: почему бы и нет. Правда, когда мы спрашиваем, а как с налогами быть, вылезает такая штука: если налоги не платит хозяин — плохо, олигарх — еще хуже, он ведь нас ограбил. А если я не плачу — это хорошо.
У нас власть делится на две части: одна часть — это господин президент, на него надеются, причем объясняют это тем, что надеяться больше не на кого. Поэтому если он до сих пор мало что сделал, то, может быть, сделает это дальше. Это главный мотив голосования, между прочим, и последнего тоже. Это фигура, которую массовый человек отделяет от всей остальной власти. Вся остальная власть — продажная, коррумпированная, вороватая, людям чуждая.
Средний наш человек за последние пятнадцать лет, если исключить тех, которые успели только что родиться, кое-что видел. Он видел разные способы жизни и вынес, что лучше жить спокойнее, что лучше остаться не деятельным, а смотрящим.
Если ожидали, что человек за три года, за десять лет, за пятнадцать лет станет другим и страна станет другой, то тут можно рвать на себе волосы и плакать на реках вавилонских. А если посмотреть, как происходили перемены исторического масштаба, то становится чуть-чуть утешительнее. Не мы самые худшие. Перемены происходят не годами, а поколениями, и не одним, а пачками».
© Arzamas Academy
